Юля неопределенно пожала плечами и отхлебнула из своей чашки. Чай был невкусным. Сахару туда положили мало, а лимона и того меньше – четвертинку, которая не подкислила, а добавила легкой горечи.

Пафосную пресс-конференцию, на которой она отказалась присутствовать, весь город смотрел по местным телеканалам с затаенным дыханием. Высокое начальство давало скупые комментарии о вражеском лазутчике, затеявшем провокацию против страны. В качестве свидетеля по делу выступал известный журналист Никита Шмелев.

Никита, отданный на растерзание братьям по перу, послушно бубнил заученный текст, из которого следовало, что некий агент иностранной разведки (имя пока не разглашали, ссылаясь на тайну следствия) вывез его в Москву, предоставил ряд дезинформирующих материалов, но вовремя вмешались спецслужбы, лазутчика задержали и поместили в застенки. Комитетчик в первом ряду кивал, как китайский болванчик, довольный, что все идет как по маслу.

На следующий день в газете вышла громадная статья, в которой Никита более живо рассказал о своих приключениях. Юля прочитала материал и на всякий случай затаилась, памятуя о своем участии в этом деле. Но, к счастью, о ней никто не вспомнил.

В статье не было практически ничего правдивого. Однако материал произвел эффект разорвавшейся бомбы. Из столицы приехали журналисты нескольких ведущих газет и телекомпаний. Расследование столичные акулы пера провели в рекордные сроки, телевизионщики выпустили большой сюжет в прайм-тайм. Никиту показали по всем каналам, обозначили его имя в информационных сообщениях. В газетах его где-то ругали, где-то восхваляли. Журналисты самой скандальной московской радиостанции немедленно подвергли сомнению его слова, назвали слугой Кремля. Иностранные СМИ ответили гробовым молчанием. Местным собкорам осталось кусать локти. Жирный кусок пролетел мимо, вся слава досталась Никите. Но это его совсем не радовало, а ввергло в еще большее уныние, грозившее перерасти в депрессию.

– Погано мне, Юлия Владимировна! – сказал он глухо и отвел взгляд. – Навалилось все! Звонки, интервью, прессухи. Все звонят, интересуются! Вон Сахно полосу забабахал, про Гаврилову я вообще молчу, слово в слово с моей статейки слизала. Ладно, хоть не себя вывела героиней.

– Зато она прозрачно намекнула, что изначально подозревала заговор, – усмехнулась Юля. – А в блоге своем ловко вывернула тему наизнанку. Сейчас ведет там пространные дискуссии.

Никита не слушал, уставившись вдаль, словно там происходило что-то занимательное.

– Светка ушла! – нехотя вымолвил он. – Наверное, насовсем!

Юля сочувственно помолчала, не зная, что сказать в утешение, но Никита, похоже, этого и не ждал.

– Знаешь, оно, наверное, к лучшему. С одной стороны, это неприятно, ну, так, чисто по-мужски. Вроде я как брошенный оказался. С другой стороны – я ее прекрасно понимаю. Я ведь рассказал ей про Дашу. Кому хочется оказаться второй, даже если первая умерла?

– Никому! – согласилась Юля. – Даша теперь для маньки твоей – недостижимый идеал. Я бы тоже, наверное, не вытерпела. Не понимаю, зачем ты вообще рассказал?

– Да вот, сам по колено в шоке. Не собирался, а она пристала как банный лист, чего я такой смурной, почему все время один стремлюсь остаться, да еще в постели ее Дашей назвал…

– Ты – просто дебил!

– Ой, помолчи, без тебя тошно! Нет, я честно попытался все объяснить, но стало только хуже. Слезы, истерика, вопли, что она уйдет к маме… А я сказал – уходи. Потому что мне это надоело. И вообще все надоело! Вот возьму и устроюсь к аграриям, буду писать про пшеницу и опорос.

Юля усмехнулась.

– Чего фыркаешь? – обиделся Никита. – Не веришь?

– Не верю, конечно. Где ты и где опорос? Да тебя тайны задушат. Будут кричать из каморки голосом Буратино: «Откро-о-ой тайну, несча-а-астный!»

– Ну и пусть кричат! – буркнул Никита, но его губы чуть дрогнули в слабом намеке на улыбку. – Мне без них спокойнее будет. Да и тебе тоже! Потому что каждый раз, когда мы открываем эти каморки, нас бьют по морде.

Юля поморщилась и машинально прикоснулась к щеке.

– Не могу не согласиться! И чем ты займешься теперь? Я тут слышала, один тип собирается новую птицефабрику открывать. Напиши про несушек, народ будет в восторге узнать про высокую яйценоскость.

– Зачем же так глобально? – удивился Никита. – Соскакивать с темы надо постепенно, как с героина. А то меня плющить начнет. Ты не очень сегодня занята?

– А что?

– Подбросишь меня до Красной Сопки? Неохота транспорт искать.

– Это в колонию, что ли? – удивилась Юля. – Чего ты там не видел?

– Выставка у них! Художественная, под названием: «Мир сквозь решетку». Зэки почуяли тягу к прекрасному и выставили свои полотна и поделки на всеобщее обозрение.

– Подброшу! – кивнула Юля. – Только домой заеду переодеться.

– Ну да, – серьезно сказал Никита. – Что-нибудь более закрытое и не слишком обтягивающее, чтобы не провоцировать народ на слюноотделение. У тебя есть паранджа или хиджаб?

Юля не ответила и закатила глаза к небу, а Никита улыбнулся, впервые за несколько дней.

Глава 2

Выставка заключенных собрала на удивление мало журналистов. И событие не бог весть какое, и место проведения черт знает где. Потому, несмотря на отсутствие значимых мероприятий в городе, в колонию приехали всего несколько человек из тех, у кого был личный автотранспорт.

Юлия откровенно скучала. Прохаживаясь по залу, она лениво оглядывала кустарные работы сидельцев и сожалела, что не поела в кафе или дома. Хотя начальство колонии и провело их по помещениям, включая столовую, пообедать вместе с зэками Юля не решилась. Теперь, глядя на художества заключенных, она слушала, как урчит у нее в животе, и хмурилась.

Стены актового зала украшали довольно примитивные картины. На них художники отображали жизнь мирскую и тюремную, но мирская преобладала. На масляных и акварельных полотнах блистали золотом купола церквей, у калиток деревенских избушек стояли пожилые матери, со слезами ждавшие с зоны сыночков. Над старушками нависали раскидистые березки. Картины с тюремным наполнением были не так оптимистичны. Большинство авторов изобразили вышки, колючую проволоку, решетки, и лишь на одной по-настоящему талантливой работе художник выписал тюремный натюрморт: жестяную кружку, ложку, кусок хлеба, россыпь рафинада и несколько игральных карт.

Портретов и пейзажей было всего несколько. Юля бегло осмотрела их, отметила низкое качество и мрачность исполнения и отошла к самодельной витрине, где выставлялись поделки из дерева, глины и жеваного хлеба. Никита сновал по залу, совал диктофон под нос скромно подпиравшим стенку заключенным, фотографировал и что-то черкал в блокноте. Заключенные вели себя тихо, и только загадочные взгляды, которые они бросали на Юлю и еще двух журналисток, выдавали их живейший интерес к слабому полу. Натолкнувшись на один такой взгляд, Юля поспешно отошла к противоположной стене, решив сделать вид, что заинтересовалась выставленным там пейзажем. Взглянула – и застыла, не веря собственным глазам.

– Фигня, а не выставка, – сказал Никита, неслышно подкравшись сзади. – Могли бы в музее искусств выставить эту хрень. Кучу времени потеряли. Лично я надеялся, что здесь будет какая-нибудь расчлененка, а тут травка, цветочки, купола и добрая мама у калитки… Протокольная часть скоро закончится, и нас всех выпустят на волю.

Юля повернулась к нему.

– Взгляни на солнце!

– И что в этом солнце?

Никита уставился на картину. На полотне был обычный сюжет из жизни заключенных: бараки, колючая проволока, окруживший колонию лес и нависшие над ним горы. Над горами, на невероятно синем небе с кудрявыми барашками облаков, светило невероятно желтое солнце.

– Солнце очень напоминает то колесо мироздания, что я видела в таборе у воронинских сектантов.

– И что? – прищурился Никита. – Это Коловрат, языческий символ, что-то связанное с Ярилой, временами года. Словом, типа оберега у воинов… Я точно не помню! Это мне Дэн рассказывал. Помнишь его, он реконструктор? Он бляху с таким же знаком на шее носит.